Берлиоза я видел. Я был на его последнем, третьем концерте в манеже, или, как тогда говорили, в экзерцисгаузе. И помню я его так ярко, словно это было не 62 года назад, а вчера. Я был в манеже и слушал отрывки из «Фауста», из «Ромео и Юлии» и других его произведений.

Когда я вместе со своими родителями приехал, манеж был переполнен. Манеж поразил меня своим огромным помещением. В ложах сидело много купечества, среди которых было много знакомых моего отца.

Публика была разных слоёв. Особенно привлекло моё внимание человек 70 крестьян, бывших крепостных крестьян-музыкантов кн. Голицыных. Было много военных, дам, на которых было много драгоценностей. Отец сказал мне, что в третьем ряду справа у эстрады сидят артисты Mалого театра: Самарин, Шумский, Акимова и др. Первых двух я уже видел на сцене.

Было много учёных, были профессора консерватории, которые ходили среди рядов скамеек. Отец мне указал на Н.Г. Рубинштейна, который ходил под руку с кн. В.Ф. Одоевским и с Германом Августовичем Ларошем — музыкальным критиком, у которого позднее, приезжая в Петербург, я останавливался.

Музыканты сидели на эстраде, настраивая инструменты. Моё внимание привлекли три арфы, которые я видел впервые в жизни. Они стояли в стороне.

Шум в публике и в оркестре стоял невообразимый.

Публику стали просить занять места. Постепенно всё стало успокаиваться. Когда успокоился оркестр, на эстраде появился Берлиоз. Тогда меня это совершенно не тронуло, но сейчас воспоминание о его появлении приводит меня в волнение. Я вижу Берлиоза худого, элегантно одетого во всё чёрное, он был сгорблен, но, дойдя до своего дирижёрского места, выпрямился и отдал публике поклон. Его причёска была очень живописна, он был в белом жилете, в руках у него была палочка. При его появлении музыканты встали все, как один, заиграв туш. Раздались оглушительные аплодисменты, крики приветствия, что очень подбодрило Берлиоза, он как-то сразу ещё больше выпрямился и помолодел, голова его стала ещё более живописной. Он кланялся публике, которая продолжала аплодировать, и музыкантам, которые все стояли. Приветствия продолжались, публика неистовствовала.

Меня охватило нетерпение, я ждал, когда оркестр начнёт свой шум и треск, а аплодисментам не было конца. Берлиоз всё склонял свою голову. Оркестр играл туш.

Наконец, всё стало успокаиваться. Оркестр замер, и затем послышались звуки. Я услышал шёпот: «Он ведёт оркестр без партитуры». Тогда я не знал, что это такое. Понял через несколько лет.

В оркестре были и шум, и бурные мотивы, и нежные мелодии, но такого треска и шума, о котором говорили, я не слышал. Правда, всё почти, что я слышал в тот вечер, было ещё мало доступно моему пониманию.

Когда заиграли медные оркестры «Tuba mirum», я испугался, я вздрогнул от неожиданности. Это был необычайный эффект, и на публику это произвело сильное впечатление. Бал из «Ромео и Юлии» я запомнил, он меня поразил красотой мелодии.

После окончания концерта начался триумф Берлиоза. Его засыпали цветами. Долго продолжались исступлённые крики восторга. Бурные аплодисменты не смолкали. Музыканты ударяли по декам своих скрипок и виолончелей. После говорили, что нигде и никогда Берлиоза никто так не принимал и нигде он не имел такого успеха.

Стоило только Берлиозу удалиться, как взрыв публики вновь вызывал его. Все вышли из своих лож и толпились у эстрады. Яблоку негде было упасть.

Колоссальное здание манежа было битком набито. Я был смелым и любопытным мальчиком. Мне удалось пробраться к эстраде и близко увидеть Берлиоза.

Он был бледен. Его седые волосы были светлы, как пепел.

Сгорбившись, он поправлял тонкой рукой волосы, которые падали ему на лоб.

Когда он удалился, публика вновь разразилась бурными, долго не смолкавшими аплодисментами, криками приветствия, и Берлиоз вновь появился, он подошёл к музыкантам, пожал некоторым из них руки, затем стал раскланиваться с публикой, сказав по-русски «спасибо». Раздался бурный взрыв восторга, крики «ура» и «браво».

По-русски и по-французски стали кричать «приезжайте ещё». И я увидел: из глаз Берлиоза скатились две тяжёлые слезы, и он, низко поклонившись, тихо удалился.

Много лет спустя, прочитав работы Владимира Васильевича Стасова, я понял, какие это были слёзы у Берлиоза. Нигде он не был так принят и обласкан, как на последнем концерте в Москве.

Франция его не признавала и смеялась над ним, а у нас, в стране, в которой только что началась музыкальная жизнь, передовые русские музыканты поняли этого нелюбимого сына французского народа, встретили его, как и подобает встретить великого артиста, и дали ему возможность на краю могилы почувствовать, что он велик, что он понят.

Толпа окружила его выход из манежа. Мы увидели его в пальто и шляпе, с тёмным шарфом на шее. Его вёл под руку князь Одоевский, тот самый Одоевский, кому он написал свои письма.

Много лет спустя, в Париже на кладбище Пер-ла-Шез среди могил великих сынов Франции я искал могилу Берлиоза и был удивлён, узнав, что он погребён на Монмартрском кладбище.

Когда мы посетили могилу Берлиоза, привратник кладбища — свидетель похорон Берлиоза — сказал нам, что гроб великого музыканта провожали по Парижу 19 человек. Незадолго до него скончавшегося Россини в Париже хоронило 60 000 человек. Бедный Берлиоз. Умереть забытым и никому не нужным. Его признание пришло значительно позже. Я видел памятник ему в Париже.

17 июня 1930 г.

We are most grateful to our friend Elena Dolenko for sending us the original Russian text of this article. See also an annotated English translation of the text by Elena Dolenko and John Ahouse.

The Hector Berlioz Website was created by Monir Tayeb and Michel Austin on 18 July 1997; this page created on 18 August 2005.

© 2005 Elena Dolenko and John Ahouse. All rights of reproduction reserved.

Back to Berlioz in Russia (Moscow)
Back to Contemporary Performances and Articles page
Back to Home Page

Retour à la page Berlioz en Russie (Moscou)
Retour à la page Exécutions et articles contemporains
Retour à la Page d’accueil